Этажи. №1 (5) март 2017 - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«В Бостоне нету секрета…»
В Бостоне нету секретаженщин, что прячут рецептчерной смородины где-тов ящике среди газет.Тысячу раз проверялав шумном базарном ряду,стынет стеклянная тара,а продают ерунду.Всё ананасы литыев пестрой сухой кожуре,как черокезы такиес перьями на голове.
«Нету ностальгии, милый брат…»
Нету ностальгии, милый брат,может быть, была она, да вышла,тучкой обернулась наугадтеплой забегаловкою ближней.Здесь вот прогуляемся и мысо своим английским спаниэлем,слева – липы, справа – три скамьи,в мокрую окрашенные зелень.Будет от фонариков светлои темно, и вновь светло навеки,может быть, и нету ничего,я заснула на сырой скамейке.А проснулась, всюду холод, ночь,дождь из ночи вырывают фарыи поэзии святая ложьжить, страдать и мыслить приказала.
«Дуновение севера…»
Дуновение северанад моей головойтемно русой, рассеянной,вполовину седой.
И бессмертное деревоположило на грудьсвою сонную голову,будто хочет уснуть.
Подержись, мое нежное,мы стоим на ветрус узелками заплечными,я тебе говорю.
И давно уже хочетсяпозабыться мне сном,в золотую обочинуутыкаясь лицом.
«Прошу остановиться всех внизу…»
Прошу остановиться всех внизу,минуту не возиться с телефоном,сейчас я нечто важное скажу,я тайну вам поведаю: над склоном —
великая луна открыла лик,когда б глаза вы подняли над зданьем,когда бы в ночь не опускали их,мы все полны отчаянным сияньем.
Огромнейшим мерцаньем долгих лет,пока сморкались и тащились в гости,ведь если нас разрезать, брызнет свет,какого никогда ни до, ни после.
«Я знаю пару одну…»
Я знаю пару одну,они гуляют, две тени,пустым бульваром в длинугде сеет дождик осенний.
Он зонт раскроет над ней,она слегка улыбнется,на миг из мира тенейдуша случайно вернется.
Один короткий просветс его вороньим базаром…И ради этих приметрождаться не перестанем?
И там недолгий маршрутбульваром в ночь напрямую,напрасный, господи, труд,но знаю пару такую.
Сергей Пагын
***«И увидел я новое Небо и новую Землю…»
«Откровение»
Дети в траве – Елена и Александр…И тут понимаешь: времени просто нет,есть лишь подсолнух этот, попавший в кадр,птицы полет, сияющий велосипед.
«Nikon» опустишь, подумав, что щелкать им —бледным сачком ловить повсеместный светили же горстью черпать пастуший дым.Времени нет, а значит, и смерти нет.
Сын машет палкой, смеется, чему-то рад,дочка, присев, склонилась над муравьем.Новое небо вплывает из тайных врат,ну, а земля —на ней мы и так живем.
Голем
…А на лбу у него светится слово «жизнь»,в голове – стекляшка, в груди – лоза.– Вот слеплю, и будет он нам служить, —говорит мне сын, тревожны его глаза.
– Будет нас спасать от любой войны,будет гнать подальше от нас беду.– Саша, сколько света и тишины вон,в апрельском облаке и в саду.
Дался тебе этот глиняный истукан!Вон, перо спускается по лучу…
Ухожу.Наливаю вина в стакан.И курю, и думаю, и молчу.
Сказочка про пулю
Пулю, в сердце выпущенную из ствола,озарило вдруг, что она – пчела,что лететь назначено ей Творцом,а не тем, кто форму залил свинцом,кто спустил, не дрогнув, тугой курок…И летит она, потому что сроксквозь тишайший воздух,домашний дымей нестись к подсолнухам золотым,пить нектар, возиться в сухой пыльце,и затихнуть вечером на крыльце —на летке родимом в косых лучах,чуя запах мыла, сырых рубахсо двора, где после дневных суетвсе за стол садятся,и смерти нет.
«Тяжела тоска знакомого человека …»
Тяжела тоска знакомого человека —выпив водки, лечь в неживом бурьяне,провалиться в ночь, где ни лиц, ни снега,а потом блуждать беспросветной ранью…
У тебя хоть есть в этом деле опыт,персонажи книг и герои фильмов,что в промозглый день поднимают ворот,вспоминают давних своих любимых.
У него же нет от печалей средства,лишь палёнки горечь, сухой калачик…Ты, Господь, пошли ему сон про детство,пусть поплачет в его траве,пусть поплачет.
«Гений места селится в тишине…»
Гений места селится в тишине,и свистит, строгая корявый посох.И пчелиным воздухом по весненаполняет здешние абрикосы.
Знает все о грозах и о траве,и, росы не тронув, во тьме гуляет,и ночные бабочки в голове,как стекло прозрачной, светясь, порхают.
И однажды в горестном сентябре,прошагав уныло сухой крапивой,ты найдешь то место на пустыремеж прудом заглохшим и старой ивой.
И в стихи пытаясь сложить слова,ты заснешь на куртке под веткой голой.А во сне из посоха – все листва…А во сне из воздуха – пчелы, пчелы…
«Смерть, как мальчика, возьмет за подбородок…»
Смерть, как мальчика, возьмет за подбородок.«Снегирёк… щегленок… зимородок… —скажет нежно, заглянув в глаза.– Ну, пошли со мною, егоза».
И меня поднимет за подмышки,и глядишь: я маленький – в пальтишкес латкою на стертом рукаве,с петушком на палочке, с дудою,с глиняной свистулькой расписною,с мыльными шарами в голове.
А вокруг – безлюдно и беззвездно…Только пустошь, где репейник мерзлый.Только вой собачий вдалеке.Только ветер дует предрассветный.И к щеке я прижимаюсь смертной,словно к зимней маминой щеке.
«Где перо кружит посреди двора…»
Где перо кружит посреди двора,и мерцает льдинка на дне ведра,где листок летит в пустоте ветвейи уже не помнит тоски своей,человек живёт – одинок, тяжёл…И зима приходит в притихший дол.
Человек зимой молча топит печь,человеку хочется просто лечь,и смотреть как рядом с его тоской,с тишиной немыслимой, с темнотойвещи легче… легче…И снится дом,где повисло яблоко над столом.
«Бессмертие проходит тишиной…»
Бессмертие проходит тишиной.Бессмертие проходит стороной,весь мой улов – лишь мелкая плотица.Глотну вина. Прокашляюсь в кулак.Крошится свет, как дедовский табак,комок земли в моей руке крошится.
Как хрупко все живущее – хоть плачь!Вот горестный надломленный калач,в нем яблоко – дарованная малость.Вот свечка незажженная.И вновьты говоришь: «Любовь, родной, любовь…».Я говорю: «Родная, жалость… жалость».
«Смотри, мой друг, боярышник растет!..»
В. Б.
Смотри, мой друг, боярышник растет!А это значит – в стылый день настойкапо горлу влагой жаркой проскользнет,оставив после аромат нестойкий.
Ну, что ты ищешь в захолустной тьме,каких еще унылых откровений?И что тебе в расхлябанной зимебормочет глухо демон или гений?
И все же жизнь еще благоволитк обоим нам – на утлом промежуткемеж двух озер боярышник горитнемым огнем,нетронутым и чутким.
«А здесь и смерть не трудно продремать…»
А здесь и смерть не трудно продремать:похмельной ночью, матюгнувшись, встать,глотнуть воды, качнувшись полусонно,и, стукнув кружкой, не услышать звона.Коснуться лбом немытого окна:все та же ночь – без Бога и без дна.И снова лечь на жесткую кровать…И с тяжким изумленьем осознать,что петел твой к шести не пропоети квелый день стернею не придетк двери глухой…И изгнанный взашейиз твердолобой памяти вещей,ты не найдешь ни уголка, ни щелив простых словах – они перегорелиспиралью чуткой лампочки стоваттной,истаяли горошиною мятнойна языке не снящегося детства…И остается не спеша одетьсяи ручку двери в темноте найти,чтоб смерть свою, как поле, перейти.И по дороге, растерявши в прахпоследний разум и последний страх,в себе учуять робкое свеченье,не ведая,что это очищенье.
Ирина Рыпка
Время сухих стрекоз
Время молитвы – время сухих стрекоз,старых монахинь в выцветших серых рясах.Это особая человечья раса.Божьих подвижниц не сокрушит склероз.Дева Мария за каждой придёт сама,бликом рассветной зорьки окинув келью;дрёмой окутает плоть, как дитя – фланелью,чтобы душа безболезненный сделала взмах.
Время за трапезой – винный букет на губах,сладкое бремя горней Господней манны.Справа гремит хорал, а за ним органыблагодареньем о сытных пяти хлебах.Счёт на века, как пальчики на ногах,что оставляют следы на песке галилейском.Пётр встречает у врат, как педант-полицейский.Время скрипит пшеницей на жерновах.
Прости меня
